Мне нравятся весёлые люди. Нравятся сияющие глаза, звонкий смех, громкий говор. Крики.
       Мне нравятся румяные девушки с коньками в руках. Или такие, знаете, в майках, в спортивных туфельках, прыгающие вверх и вниз.
       Я не люблю эту самую поэзию, где грусть и печаль, и разные вздохи, и разные тому подобные меланхолические восклицания вроде: эх, ну, чу, боже мой, ох, фу-ты и так далее.
       Мне даже, знаете, смешно делается, когда хвалят чего-нибудь грустное или, например, говорят при виде какой-нибудь особы:
       — Ах, у неё, знаете, такие прекрасные грустные глаза. И такое печальное поэтическое личико.
       Я при этом думаю:
       «За что ж тут хвалить? Напротив, надо сочувствовать и надо вести названную особу на медицинский пункт, чтоб выяснить, какие болезни подтачивают её нежный организм, и почему у неё сделались печальные глаза».
       Нет, у людей бывает очень странный взгляд на вещи. Восхищаться грустными вещами. Восторгаться грустными фактами. Прямо даже не понять, как это бывает.
       Вот прежние интеллигенты и вообще, знаете, старая Россия как раз особенно имела такой восторг ко всему печальному. И находили чего-то в этом возвышенное.
       Как у Пушкина сказано. Не помню только, как там строчки расположены. Нынешняя поэзия меня в этом смысле окончательно сбила с панталыку. Одним словом, сказано:
      
       От ямщика
       До
       Первого поэта
       Мы
       Все
       Поём
       уныло...
       ...Печалию согрета
       Гармония
       И
       наших
       Дев
       И муз.
      
      
       Очень жаль. И гордиться, так сказать, этим не приходится. Нынче мы желаем развенчать эту грусть. Мы желаем, так сказать, скинуть её с возвышенного пьедестала.
       А как-то, знаете, однажды зашёл ко мне в гости мой приятель. Ну, мы с ним на ты. Вообще со школьной скамьи. Делимся новостями. И друг у друга в долг занимаем.
       Вот он приходит ко мне и говорит, что он влюбился в одну особу до потери сознания и вскоре на ней женится.
       И тут же начинает расхваливать предмет своей любви.
       — Такая,— говорит,— она у меня красавица, такие у неё грустные глазки, что я и в жизни никогда таких не видывал. И эти,— говорит,— глазки такой, как бы сказать, колорит дают, что из хорошенькой она делается премированная красавица. Личико у неё нельзя сказать, что интересное, и носик немножко подгулял, и бровки какие-то странные — очень косматые, но зато её грустные глаза с избытком прикрывают все недостатки и делают её из дурнушки ничего себе. Я, знаешь,— говорит,— её и полюбил-то за эти самые глаза.
       — Ну и дурак,— говорю я ему.— Вот и выходит, что ты форменный дурак. Прошляпился со своей женитьбой. Раз у неё грустные глаза, значит, у неё в организме чего-нибудь не в порядке — либо она истеричка, либо почками страдает, либо вообще чахоточная. Ты,— говорю,— возьми да порасспроси её хорошенько. Или поведи к врачу, посоветуйся.
       Ох, тут он очень возмутился, начал швыряться вещами, кричать и срамить меня за излишнюю склонность к грубому материализму.
       — Я,— говорит,— жалею, что к тебе зашёл. У меня такое было поэтическое настроение, а ты своими ручищами загрязнил моё чувство.
       Стал он прощаться и уходить.
       Я пытался ему рассказать, как однажды встретил в Кисловодске одного носильщика с такими грустными глазами, что можно обалдеть. И при расспросе оказалось, что у него было ущемление грыжи. И теперь он должен бросить свою профессию.
       Однако приятель не стал до конца слушать и, обидевшись ещё сильней за нетактичные параллели и сравнения, холодно подал мне руку и при этом бормотал разные оскорбительные слова — дескать, ты чёрта лысого понимаешь в поэзии. Сам прошляпил красоту в жизни.
       Вот проходит что-то около полгода. Я позабываю эту историю. Но вдруг однажды встречаю своего приятеля на улице.
       Он идёт с расстроенным лицом и хочет не заметить меня.
       Я подхожу к нему и спрашиваю, что случилось.
       — Да так,— говорит,— разные неприятности. Ты мне накаркал — у жены, знаешь ли, лёгочный процесс открылся. Не знаю, теперь на юг мне её везти или в санаторию положить.
       Я говорю:
       — Ну, ничего, поправится. Но, конечно,— говорю,— если поправится, то не будет иметь такие грустные глаза.
       Он усмехнулся, махнул рукой — дескать, отвяжись — и пошёл от меня.
       И вот этой весной я встречаю его снова.
       Он идёт, подняв воротничок своего пальто. Вижу — морда у него расстроенная. Глаза блестят, но смотрят грустно и даже уныло.
       — Вот,— говорит,— теперь сам, чёрт возьми, захворал туберкулёзом. После гриппа. Конечно, может быть, и от жены заразился. Но вряд ли. Скорей всего от усталости захворал.
       — А жена? — говорю.
       Он говорит:
       — Она поправилась. Только я с ней развёлся. Мне нравятся поэтические особы, а она после поправки весь свой стиль потеряла. Ходит, поёт, изменять начала на каждом шагу...
       — А глаза? — говорю.
       — А глаза,— говорит,— какие-то у неё буркалы стали, а не глаза. Никакой поэзии не осталось.
       Тут я попрощался со своим приятелем и пошёл по своим делам. И по дороге сочувственно поглядывал на тех прохожих, у кого грустные глаза.
      

© М. Зощенко, 1932 г.