Тут недавно праздник был - юбилей Красной Армии. Хотел я свои воспоминания в какой-нибудь орган пристроить - не берут, черти липовые, не хочут. Ходил, ходил - ни в какую: отказывают.
      Я говорю:
      - Если денег, например, нету у вас в органе, то я обожду, надо мной не каплет. Печатайте.
      А они насчет денег ничего утвердительного не говорят, но печатать отказываются.
      Дозвольте уж мне, уважаемые редакторы, поместить в вашем полупочтенном органе свои славные воспоминания про Красную Армию, и как, знаете ли, меня забрали в ее ряды и как после того погнали на фронт.
      Чудные и светлые воспоминания!
      В настоящее время, когда государство перешло на мирное строительство, я тоже по-прежнему торгую на рынке орешками и сластями. Но в эти торжественные дни, как старый боевой конь при звуках военной трубы, я записываю свои воспоминания, хотя супруга Дарья Васильевна лезет драться по морде и умышленно опрокидывает пузырек с чернилами, требуя, чтоб я прекратил писание.
      Уважаемые редакторы, извините ей, старой бабе, - не ведает, что творит. Не понимает она всей военной славы. И где же ей понять?
      Это я в своё время действительно ходил по улицам, присоединяясь к какой-нибудь демонстрации и громко крича ура.
      А раз, проходя по улице Герцена со стягами, я увидел такую картину. Смотрю, будто на углу народ скопился и жадно что-то читает.
      Подхожу.
      - Чего, спрашиваю, пишут? Не дорогие ли лозунги напечатаны?
      - Нету, говорят, это не лозунги, это в Красную Армию берут. Екнуло у меня сердце от предчувствия и задрожали руки. Попался, думаю, забрили.
      Но вслух говорю равнодушно:
      - Да ну, говорю, какие же года берут? Неужели же и восемьдесят третий год берут?
      - Да, говорят, берут.
      - Позвольте, говорю, а может, я нездоровый, может, я и ружье не подыму, как же так?
      - Не знаем, говорят, обратитесь в военный комиссариат. Побежал я в комиссариат. А настроение плохое, хоть в речку с моста. Но бодрюсь. Не сдамся, думаю, даром. Прихожу. Сидит этакий белобрысенький, в картузе и из пузырька пишет.
      - Здравствуйте, говорю. Берут, говорю, восемьдесят третий год или это сущие враки?
      - Да, говорит, берут.
      Позвольте, говорю, может, я больной, может, у меня внутри черт его знает чего делается?!
      - Подавайте, говорит, на врачебную комиссию.
      - Пожалуйста, отвечаю.
      Записал он меня на комиссию и просит уйти честью. Ну, ушел. Вышел на улицу. Опять демонстрации ходят. Пошел и я за стягами. Иду, кричу, дорогие лозунги, вдруг женин папашка навстречу прется.
      - Мое, говорит, вам. Не берут ли, говорит, в армию?
      - Берут, говорю, чего и делать, не знаю. А женин папашка отвечает:
      - Можно, говорит, ногу ляписом прижечь или же купоросом.
      - Да уж, говорю, я про это думал. Небось чересчур больно и попасться можно.
      - Да уж, говорит, не без того.
      Хотел я за эти слова жениному папашке по роже ударить, но удержался. Думаю: не ведает, что творит.
      Попрощался с ним грустно и домой пошел.
      Прихожу домой и обдумываю, чего делать.
      А бьша у меня болезнь: в сосемнадцатом году объелся я пшеном. Очень даже сильно меня рвало и несло. И были свидетели - жена и квартирный жилец Егор Пятин.
      Ладно, думаю, возьму их в свидетели.
      И вот наступила комиссия. Беру свидетелей и иду.
      Вызывают фамилию на Кы - Кукушкин. Подхожу. Почтительно здороваюсь за руки.
      - Чем, говорят, страдаете? Все ли на руках пальцы?
      - Пальцы, говорю, все, можете проверить, а животом действительно страдаю и по ночам блюю. Пощупали живот и говорят:
      - Здоровый. Подходи, который следующий.
      - Позвольте, говорю, как это здоров? У меня, говорю, свидетели есуь.
      И зову свидетелей.
      Являются жена и Егор Пятин. Здороваются с комиссией.
      А врачи как один руками машут и не хотят здороваться. И не только не хотят здороваться, а и слушать их не желают.
      Хотел я старшему из комиссии в бороденку плюнуть - удержался. Не ведает, думаю, что творит.
      Ну, вижу, сорвалась вся музыка. Надо, думаю, поступать в армию. И тут же поступил.
      Ну, поступил. Две недели проходит - пожалуйте, гражданин Кукушкин, на фронт, честью просим.
      Поехали на фронт.
      Приехали. Пули, конечно, летают, пушки, бомбометы... А один из командиров, спасибо ему, устроил меня в обоз на двуколке ездить.
      И пробыл я в армии полгода. А когда отступали мы от Нарвы, я сильно погнал клячонку, а она меня скинула из двуколки. А другая клячонка, не нашего только полка, наступила мне на ногу.
      Но уволили меня по другой причине - года вышли. Зря чертова кляча наступила на ногу.
      
      

© М. Зощенко, 1924 г.