— Раньше, граждане, было куда как проще,— сказал Григорий Иванович.— А которые женихи — тем всё было как на ладони. Вот, скажем, невеста, вот её мама, а вот — приданое. А если приданое, то опять-таки какое это приданое: деньгами или, может быть, домик на фундаменте.
       Ежели деньгами — благородный родитель объявляет сумму. А ежели домик на фундаменте, то опять-таки иная речь — какой это домик? Может, деревянный, а может, он и каменный. Всё видно, всё понятно, и нету никакой фальши.
       Ну, а теперь? Нуте-ка, сунься теперь, который жених — не разбери-бери! Потому что у теперешнего родителя привычки такой нет — давать деньгами. А которые женихи на имущество ориентируются — ещё того хуже.
       Скажем, недвижимое имущество — висит шуба на вешалке. Ну, висит и висит. Месяц висит и два висит. Каждый день, например, её можно видеть и руками щупать, а как до дела, то шубу эту, не угодно ли, комнатный жилец повесил и вовсе она не невестина. Или перина. Глядишь — перина, а ляжешь на неё — она пером набита.
       Вот вам и имущество! С таким имуществом крови больше испортишь.
       Ах, чего только не делается на свете — не разбери-бери!
       Я старый революционер с десятого года, во всех партиях перебывал, и то у меня голова кругом и не разбираюсь.
       Только и есть одно — которые невесты служат. У тех без обмана: ставка, разряд, категория... Но и тут обмишуриться можно.
       Мне вот понравилась одна. Перемигнулись. Познакомились. Тары да бары, где, говорю, служите, сколько получаете? Дескать, разряд ваш и ставка?
       — Служу,— говорит,— на складе. Ставка такая-то.
       — Ну,— говорю,— мерси и отлично. Вы,— говорю,— мне нравитесь. И разряд ваш симпатичный, и ставка ничего себе. Будем знакомы.
       Стали мы с ней кинематографы посещать. Плачу я. Посещали неделю или две — ультиматум ей ставлю: вводите, говорю, в дом.
       Ввела в дом. Ну, конечно, в доме старушка мамочка. Папашка — этакий старый революционер. Дочь — невеста, и при ней я — жених вроде бы.
       Дальше — больше. Хожу к ним в гости и приглядываюсь. С мамашей на философские темы разговариваю: дескать, как им живётся, не туго ли? Не придётся ли, оборони создатель, помогать?
       — Нет,— отвечает,— насчёт помощи нам не надо. А что до приданого, не совру,— приданого нету. Хотя бельишко и полдюжины ложек можно отсыпать.
       — Ах,— говорю,— старушка, божий цветочек! Полдюжины или вся дюжина — там видно будет. Стоит ли об этом говорить раньше времени. Мне,— говорю,— ваша дочка и так нравится — всё-таки разряд пятнадцатый, льготы, талоны... Это мне вроде бы приданое.
       Ну, старушка, божий цветочек,— в слёзы. И папочка, старый революционер, прослезился.
       — Что ж,— говорит,— женись, милый, если так.
       Ну, обручение. Разговоры. Вздохи.
       А старушка, божий цветочек, насчёт церкви намекает. Не плохо бы, дескать, в церкви окрутиться.
       А я говорю:
       — Окрутимся и так. Я,— говорю,— старый революционер. Не дожидаясь чистки, ушёл из партии. Не могу идти против своей совести. Не настаивайте.
       Поплакала старушка. И папаша, старый революционер, прослезился. Однако соглашаются.
       Женились мы.
       По утрам молодая, красивая супруга отбывает на службу, а в четыре — назад возвращается. А в руках у ей свёрток.
       Ну, конечно, снова нежные речи — дескать, вставай, Гриша, пролежни пролежишь.
       И опять слёзы счастья и медовый месяц.
       И вот длится эта дискуссия два месяца по новому стилю.
       Но только однажды приходит молодая, красивая супруга без свёртка и вроде — рыдает.
       — О чём,— говорю,— рыдаете, не потеряли ли свёртка, оборони создатель?
       — Да нет,— говорит,— что значит свёрток? Уволили меня по сокращению.
       — Да что вы,— говорю,— помилуйте!
       — Да,— говорит.
       — Позвольте,— говорю,— я от вас приданого не требую, но,— говорю,— я на службу ориентировался.
       А молодая супруга неутешна.
       — Да,— говорит,— уволили, как замужнюю.
       — Помилуйте,— говорю,— да я сам на вашу службу пойду, объяснюсь. Это немыслимо.
       И вот надел я поскорее штаны и вышел.
       Прихожу. Заведующий — этакий старый революционер с бородкой.
       Я ему, подлецу, объясняю всю подноготную, а он упёрся и говорит: ничего не знаю. Я ему про приданое, а он говорит — в семейные дела не касаюсь.
       Я говорю:
       — Я тоже старый революционер, с пятого года.
       А он из помещения просит честью.
       Попрощался с ним и — домой. Прихожу. Супруга сидит и не плачет.
       — Что ж,— говорю,— плакать перестали! Я,— говорю,— на вас женился, а вы сокращаетесь?
       Беру её за руку, и идём к мамаше.
       — Спасибо,— говорю,— за одолжение. Думаете, дюжину ложек дали, и баста?
       Ну, старушка, божий цветочек,— в слёзы. И папаша, старый революционер, прослезился.
       — Всё,— говорит,— от бога. Может,— говорит,— и так проживёте.
       Хотел я папашке за это по роже съездить, да воздержался. Ещё, думаю, в суд, стерва, подаст.
       Плюнул я другу в жилетку и вышел...
       А теперь я развёлся и ищу невесту...
      

© М. Зощенко, 1924 г.