Чертовинка
      Жизнь я свою не хаю. Жизнь у меня, прямо скажу, роскошная.
      Да только нельзя мне, заметьте, на одном засиженном месте сидеть да бороденку почесывать.
      Все со мной чтой-то такое случается... Фантазии я своей не доверяю, но какая-то, может быть, чертовинка препятствует моей хорошей жизни.
      С германской войны я, например, рассчитывал домой уволиться. Дома, думаю, полное хозяйство. Так нет, навалилось тут на меня, прямо скажу, за ни про что всевсякое. Тут и тюрьма, и сума, и пришлось даже мне, такому-то, идти наниматься рабочим батраком к своему задушевному приятелю. И это, заметьте, при полном своем семейном хозяйстве.
      Да-с.
      При полном хозяйстве нет теперь у меня ни двора, ни даже куриного пера. Вот оно какое дело!
      А случилось вот как:
      Из тюрьмы меня уволили, прямо скажу, нагишом. Из тюрьмы я вышел разутый и раздетый.
      Ну, думаю, куда же мне такому-то голому идти - домой являться? Нужно мне обжиться в Питере.
      Поступил я в городскую милицию. Служу месяц и два служу, состою все время в горе, только глядь-поглядь - нету двух лет со дня окончания германской кампании.
      Ну, думаю, пора и ехать, где бы только разжиться деньжонками.
      И вот вышла мне такая встреча.
      Стою раз преспокойно на Урицкой площади, смотрю, какой-то прет на меня в суконном галифе.
      - Узнаешь ли, - вспрашивает, - Назар Ильич господин Синебрюхов? Я, говорит, и есть твой задушевный приятель.
      Смотрю: точно - личность знакомая. Вспоминаю: безусловно, задушевный приятель - Утин фамилия.
      Стали мы тут вспоминать кампанию, стали радоваться, а он, вижу, чего-то гордится, берет меня за руку.
      - Хочешь, - говорит, - знать мою биографию? Я комиссар и занимаю вполне прелестный пост в советском имении.
      - Что ж, - отвечаю, - дорогой мой приятель Утин, всякому свое, всякий, говорю, человек дает от себя какую-нибудь пользу. Ты же человек, одаренный качествами, и я посейчас вспоминаю всякие твои исторические рассказы и переживания. И Пипина Короткого, говорю, помню. Спасибо тебе немало!
      А он вдруг мной восхитился.
      - Хочешь, - говорит, - поедом ко мне, будем жить с тобой в обнимку и по-приятельски.
      - Спасибо, - говорю, - дорогой приятель Утин, рад бы, да нужно торопиться мне в родную свою деревеньку.
      А он вынул откуда-то кожаный бумажник, отрыл десять косых.
      - На, - говорит, - возьми, если на то пошло. Поезжай в родную свою деревню либо так истрать - мне теперь все равно.
      Взял я деньжонки и адрес взял.
      "Что ж, - думаю, - и я ему немало сделал, а тут вполне прекрасный случай, - поеду пока в свою деревню. А там видно будет - может, и действительно побываю по этому адресу. Вот, думаю, спасибо Утину - сделал благодарность за мое благодеяние".
      А это верно: на фронте я его всегда покрывал. Там, скажем, бой или разведка, я - прямо к ротному командиру. Так и так, отвечаю, Утина никак нельзя послать. Ну, не дай бог, пуля его пристрелит, - человек он образованный, и погибнет с ним большое знание.
      И через меня устроили его на длинномер, - так он всю свою жизнь, всю то есть германскую кампанию, и мерил шаги до германских окопчиков.
      Так вот произошла такая с ним встреча, и вскоре после того собрался я и поехал в родные свои места.
      И вот, запомнил, подхожу к своей деревеньке походным порядком, любуюсь каждой даже ветошкой, восторгаюсь, только смотрю - ползет навстречу поп, черт его побери.
      Ну, думаю, будет теперь беда-бедишка. А сам, безусловно, подхожу к нему.
      - Вздравствуйте, - говорю, - батюшка отец Сергий! Вполне прелестный день.
      Как шатнется он от меня в сторону.
      - Ой-е-ей, - говорит, - взаправду ли это ты, Назар Ильич Синебрюхов, или мне это образ представляется?
      - Да, - говорю, - взаправду, батюшка отец Сергий, а что, говорю, случилось, - ответьте мне для ради бога.
      - Да как же, - говорит, - что случилось? Я по тебе живому панихидки служу, и все мы почитаем тебя умершим покойником, а ты вон как... А супруга, говорит, твоя, можешь себе представить, живот даже в советском браке с Егор Иванычем.
      - Ой-е-ей, - отвечаю, - что же вы со мной такоеча сделали!
      Очень я растрогался, сам дрожу.
      Ну, думаю, вот и беда-бедишка.
      Ничего я попу больше не сказал и потрусил к дому.
      Взбегаю в собственный, заметьте, домишко, смотрю - уже сидят двое: баба моя Матрена Васильевна Синебрюхова да Егор Иваныч. Чай кушают. Поклонился я низенько.
      - Чай, - говорю, - вам да сахар! Что же тут такоеча приключилось, Егор Иваныч Клопов, не томите меня для ради бога.
      А сам не могу больше терпеть и по углам осматриваю свое добришко.
      - Вот, - смотрю, - спасибо, сундучок, вот и штаны мои любезные висят, и шинелька - все на том же месте.
      Только вдруг подходит ко мне Егор Иваныч, ручкой этак вот передо мной крутит.
      - Ты, - говорит, - чужие предметы руками не тронь, а то, говорит, я сам за себя не отвечаю.
      - Как же, - намекаю, - чужие предметы, Егор Иваныч, если это, безусловно, мои штаны? Вот тут даже, взгляните, химический подпись: Ен Синебрюхов.
      А он:
      - Нет тут твоих штанов, и быть их не может, - тут, говорит, все мое добришко пополам с Матреной Васильевной.
      А сам берет Матрену Васильевну за локоток и за ручку, выводит ее, например, на середину.
      - Вот, - говорит, - я, а вот - законная супруга моя, драгоценная Матрена Васильевна. И все, не сомневайтесь, по закону.
      Тут поклонилась мне Матрена Васильевна.
      - Да, - отвечает, - воистинная все это правда. Идите себе с богом, Назар Ильич Синебрюхов, не мешайте для ради бога постороннему счастью.
      Очень я опять растрогался, вижу - все пошло прахом, и ударил я тут Егор Иваныча. И ударил, прямо скажу, не по злобе и не шибко ударил, а так, для ради собственного блезиру. А он, гадюка, упал нарочно навзничь. Ногами крутит и кровью блюет.
      - Ой-е-ей, - кричит, - убийство!
      Стали тут собираться мужички. И председатель тоже собрался. Фамилия Рюха. Начали тут кричать, начали с полу Егор Иваныча поднимать...
      А только смотрю - многие прямо-таки мной восхищаются и за меня горой стоят, и даже подзюкивают в смысле Егор Иваныча.
      - Побей, - подзюкивают, - Егор Иваныча, а мы, говорят, в общей куче еще придадим ему, и даже, может быть, нечаянно произойдет убийство. И тогда ослободится твоя бывшая супруга Матрена Васильевна.
      Только замечаю: председатель Рюха перешептался с Егор Иванычем и ко мне подходит.
      - Ты что ж это, - говорит, - нарушаешь тут беспорядки? Что ж ты, так твою так, выступаешь супротив пас? Контр твоя революция нам теперь вполне известна, и даже, если на то пошло, есть у меня свидетели.
      Вижу - человек обижается, я ему тихоньким образом внедряю:
      - Я, - говорю, - беспорядков не нарушаю. Ни отнюдь. Но, говорю, как же так, если это мое добришко, так имею же я право руками трогать? И штаны, говорю, мои, взгляните - химический подпись.
      А он, гадюка, вынимает какую-нибудь там бумагу и читает.
      - Нет, - говорит, - ничего тут не выйдет. Лучше, говорит, ушел бы ты куда ни на есть. Сам посуди: суд да дело, да уголовное следствие, - все это - год или два, а жрать-то тебе, безусловно, нужно. И к тому же, может быть, выяснится, что ты - трудовой дезертир.
      И так он обернул все это дело, что поклонился я всем низенько.
      - Ладно, - отвечаю, - уйду куда ни на есть. Прощайте навсегда! Только пусть ответит мне Матрена Васильевна, где же родной мой сын, мальчичек Игнаша?
      А она, жаба, отвечает тихими устами:
      - Сын ваш, мальчичек Игнаша, летось еще помер от испанской болезни.
      Заскрипел я зубами, оглянулся на четыре угла - вижу, все мое любезное висит, поклонился я в другой раз и вышел тихохонько.
      Вышел я за деревню. Лес. Присел на пенек. Горюю. Только слышу: ктой-то трется у ноги.
      И вижу: трется у ноги сучка небольшая, белая. Хвостиком она так и крутит, скулит, в очи мне смотрит и у ноги так и вьется.
      Заплакал я прегорько, ласкаюсь к сучке.
      - Куда же, - вспрашиваю, - нам с тобой, сучка, приткнуться?
      А она как завоет тонехонько, как заскулит, как завьется задом, так пошла даже у меня сыпь по телу от неизвестного страха.
      И вот тут я глянул на нее еще раз и задрожал.
      "Откуда же, - думаю, - взяться тут сучке? - Так вот подумал, вскочил быстренько и, безусловно, от нее ходу. Эге, думаю, это неспроста, это, может, и есть моя чертовинка во образе небольшой сучки".
      Иду это я шибко, только смотрю - за мной катится.
      Я за дерево схоронился, а она травинку нюх да нюх, понюхрила и, вижу, меня нашла, снова у ноги вьется и в очи смотрит. И такой на меня трепет напал, что закричал я голосом и побежал.
      Только бегу по лесу - хрясь идет, а она за мной так скоком и скачет, так меня и достигает.
      И сколько я бежал - не помню, только слышу будто внутренний голос просит:
      - Упань... упа-ань...
      Упал я тут наземь, зарылся головой в траву, и начался со мной кошмар. Ветер ли зашуршит поверху, либо ветошка обломится, - мне теперь все равно, мне все чудится, что достигает меня сучка и вот-вот зубами взгрызется и, может быть, перекусит горло и будет кровь сосать.
      Так вот пролежал я час или, может быть, два, голову поднять не смею, и стал забываться.
      Может быть, я тут заснул - не знаю, только утром встаю: трется у ноги сучка. А во мне будто страху никакого и нет и даже какой-то смех внутренний выступает. "Да это же, - думаю, - собачка с моего двора. Может, она не пожелала с Клоповым находиться и вот пристала ко мне, к своему законному хозяину".

Счетчики: