Виктория Казимировна
      В Америке я не бывал и о ней, прямо скажу, ничего не знаю.
      А вот из иностранных держав про Польшу знаю. И даже могу ее разоблачить.
      В германскую войну я три года ходил по польской земле... И, конечно, изучил эту нацию...
      Нет, это уже очень чересчур гордая нация. И среди них женское население особенно задается.
      Но между тем однажды я встретил одну польскую паненку и ее полюбил, и через это такая у меня к Польше симпатия пошла, лучше, думаю, этого народа и не бывает.
      И нашло на меня, прямо скажу, такое чудо, такой туман: что она, прелестная красавица, ни скажет, то я и делаю.
      Убить человека я, скажем, не согласен - рука дрогнет, а тут убил, и другого, престарелого мельника, убил. Хоть и не своей рукой, да только путем своей личной хитрости.
      А сам, подумать грустно, ходил легкомысленно женишком прямо около нее, бороденку даже подстриг и подлую ее ручку целовал.
      Было такое польское местечко Крево. На одном конце - пригорок, немцы окопались. На другом - обратно пригорок, мы окопчики взрыли, и польское это местечко Крево осталось лежать между окопчиками в овраге.
      Польские жители, конечно, уволились, а которые хозяева и, как бы сказать, добришко кому покинуть грустно - остались. И как они так существовали - подумать странно.
      Пуля так и свистит, так и свистит над ними, а они - ничего, живут себе прежней жизнью.
      Ходили мы к ним в гости.
      Бывало, в разведку либо в секрет, а уж по дороге, безусловно, в польскую халупу.
      К мельнику все больше ходили.
      Мельник такой существовал престарелый. Баба его сказывала: имеет, говорит, он деньжонки капиталом, да только не говорит где. Будто обещал сказать перед смертью, а пока чего-то пугается и скрывает.
      А мельник, это точно, скрывал свои деньжонки.
      В задушевной беседе он мне все и высказал. Высказал, что желает перед смертью пожить в полное семейное удовольствие.
      - Пусть, - говорит, - они меня такого-то малехонько побалуют, а то скажи им, где деньжонки, - оберут как липку и бросят за свои любезные, даром что свои родные родственники.
      Мельника этого я понимал и ему сочувствовал. Да только какое уж там, сочувствовал, семейное удовольствие, если болезнь у него жаба и ноготь, приметил я, синий.
      Хорошо-с. Баловали они старичка.
      Старик кобенится и финтит, а они так во взор его и смотрят, так перед ним и трепещут, пугаются, что не скажет про деньги.
      А была у мельника семья: баба его престарелая да неродная дочка, прелестная паненка Виктория Казимировна.
      Я вот рассказывал великосветскую историю про клад князя вашего сиятельства - все воистинная есть правда: и босячки-крохоборы, и что били меня инструментом, да только не было в тот раз прекрасной полячки Виктории Казимировны. Была тогда другая особа, тоже, может быть, полячка супруга молодого князя вашего сиятельства. А что касается Виктории Казимировны, то быть ее тогда, конечно, не могло. Была одна в другой раз и по другому делу... Была она, Виктория Казимировна, дочка престарелого мельника.
      И как это вышло? С первого даже дня завязались у нас прелестные отношения... Только, помню, пришли раз к мельнику. Сидим - хихикаем, а Виктория Казимировна все, замечаю, ко мне ластится: то, знаете ли, плечиком, то ножкой.
      - Фу, ты, - восхищаюсь, - какой интересный случай.
      А сам все же пока остерегаюсь, отхожу от нее да отмалчиваюсь.
      Только попозже берет она меня за руку, любуется мной.
      - Я, - говорит, - господин Синебрюхов, могу даже вас полюбить (так и сказала). И уже имею что-то в груди. Только, говорит, есть у меня до вас просьбишка: спасите, говорит, меня для ради бога. Желаю, говорит, уйти из дому в город Минск или еще в какой-нибудь в польский город, потому что - сами видите - погибаю я здесь курам на смех. Отец мой, престарелый мельник, имеет капитал, так нужно выпытать, где хранит его. Нужно мне разжиться деньгами. Я, говорит, против отца не злоупотребляю, но не сегодня-завтра он, безусловно, помрет, болезнь у него - жаба, и пугаюсь я, что про капитал не скажет.
      Начал я тут удивляться, а она прямо-таки всхлипывает, смотрит в мои очи, любуется.
      - Ах, - говорит, - Назар Ильич господин Синебрюхов, вы - самый здесь развитой и прелестный человек, и как-нибудь вы это сделаете.
      Хорошо-с. Придумал я такую хитрость: скажу старичку, дескать, выселяют всех из местечка Крево... Он, безусловно, вынет свое добро... Тут мы и заставим его поделить.
      Прихожу назавтра к ним, сам, знаете ли, бороденку подстриг, блюзу-гимнастерку новую надел, являюсь прямо-таки парадным женишком.
      - Сейчас, - говорю, - Викторичка, все будет исполнено.
      Подхожу демонстративно к мельнику.
      - Так и так, - говорю, - теперь, говорю, вам, старичок, каюк-компания - выйдет завтра приказ: по случаю военных действий выселить всех жителей из местечка Крево.
      Ох, как содрогнется тут мой мельник, как вскинется на постельке... И сам как был в нижних подштанниках - шасть за дверь и слова никому не молвил.
      Вышел он во двор, и я тихонько следом.
      А дело ночное было. Луна. Каждая даже травинка виднеется. И идет он весь в белом, будто шкелет какой, а я за сарайчиком прячусь.
      А немец, помню, чтой-то тогда постреливал. Только прошел он, старичок, немного, да вдруг как ойкнет. Ойкнет и за грудь скорей. Смотрю - и кровь по белому каплет:
      "Ну, - думаю, - произошла беда - пуля".
      Повернулся он, смотрю, назад, руки опустил и к дому.
      Да только, смотрю, пошел он как-то жутко. Ноги не гнет, сам весь в неподвижности, а поступь грузная.
      Забежал я к нему, сам пугаюсь, хвать да хвать его за руку, а рука уж холодеет, и смотрю: в нем дыханья нет - покойник. И незримой силой взошел он в дом, веки у него закрыты, а как на пол ступит, так пол гремит земля к себе покойника требует.
      Закричали тут в доме, раздались перед мертвецом, а он дошел поступью смертной до постельки, тут и скосился.
      И такой в халупе страх настал, - сидим и дышать даже жутко.
      Так вот помер мельник через меня, и сгинули - во веки веков - его деньжонки капиталом.
      А очень тут загрустила Виктория Казимировна. Плачет она и плачет, и всю неделю плачет - не сохнут слезы.
      А как приду к ней - гонит и видеть меня не может.
      Так прошла, запомнил, неделя, являюсь к ней. Слез, смотрю, нету, и подступает она ко мне даже любовно.
      - Что ж, - говорит, - ты сделал, Назар Ильич господин Синебрюхов? Ты, говорит, во всем виноват, ты теперь и раскаивайся. Ты, говорит, погубил моего отца. И через это я окончательно лишилась его деньжонок. И теперь достань ты мне хоть с морского дна какой-нибудь небольшой капитал, а иначе, говорит, ты первый для меня преступник, и уйду я, знаю куда, в обоз, - звал меня в любовницы прапорщик Лапушкин и обещал даже золотые часишки с браслеткой.
      Покачал я прегорько головой, дескать, откуда мне такому-то разжиться капиталом, а она вскинула на плечи трикотажный платочек, поклонилась мне низенько:
      - Пойду, - говорит, - поджидает меня прапорщик Лапушкин. Прощайте, пожалуйста, Назар Ильич господин Синебрюхов!
      - Стой, - говорю, - стой, Виктория! Дай, говорю, срок, дело это обдумать надо.
      - А чего, - говорит, - его думать? Пойди да укради хоть с морского дна, только исполни мою просьбу.
      И осенила тут меня мысль.
      На войне, думаю, все можно. Будут, может, немцы наступать - пошурую по карманам, если на то пошло.
      А вскоре и вышел подходящий случай.
      Была у нас в окопах пушечка... Эх, дай бог память - Гочкис заглавие. Морская пушечка Гочкис.
      Дульце у ней тонехонькое, снаряд - и смотреть на пего глупо, до того незначительный снаряд. А стреляет она всячески не слабо. Стрельнет и норовит взорвать что побольше.
      Над ней и командир был - морской подпоручик Винча. Подпоручик ничего себе, но - сволочь. Бить не бил, но под винтовку ставил запросто.
      А очень мы любили эту пушечку и завсегда ставили ее в свой окоп.
      Тут, скажем, пулемет, а тут небольшое насаждение из елок и - пушечка.
      Германии она очень досаждала. В польский костел она била по кумполу, потому был там германский наблюдатель.
      По пулеметам тоже била.
      И прямо немцам она не давала никакого спасения.
      Так вот, вышел случай.
      Выкрали немцы в ночное время у ней главную часть - затвор. И притом унесли пулемет. И как это случилось - удивительно подумать. Время было тихое, я, безусловно, к Виктории Казимировне пошел, часовой у пушечки вздремнул, а подчасок, дрянь такая худая, в дежурный взвод пошел. Там в картишки играли.
      Ну ладно. Пошел.
      Только играет он в карты, выигрывает и, сучий сын, не поинтересуется посмотреть, что случилось.
      А случилось: немцы пушечкин затвор стибрили.
      К утру только пошел подчасок к пушечке и зрит: лежит часовой, безусловно мертвый, и кругом - кража.
      Ох, и было же что тогда!
      Морской подпоручик Винча тигрой на меня наскакивает, весь дежурный взвод ставит под винтовку и каждому велит в зубах по карте держать, а подчаску - веером три карты.
      А к вечеру едет - волнуется генерал ваше превосходительство.
      Ничего себе, хороший генерал. Но, конечно, не очень уж. Вот он взглянул на взвод, и гнев его прошел. Тридцать человек, как один, в зубах по карте держат.
      Усмехнулся генерал.
      - Выходи, - говорит, - отборные орлы, налетай на немцев, разоряй внешнего врага.
      Вышли тут, запомнил, пять человек, и я с ними.
      Генерал ваше превосходительство восхищается нами.
      - Ночью, - говорит, - летите, отборные орлы. Режьте немецкую проволоку, изыскивайте хоть какой-нибудь пулемет и, если случится, - пушечкин затвор.
      Хорошо-с...
      К ночи мы и пошли.
      Я-то играючи пошел. Мыслишку, во-первых, свою имел, а потом, имейте в виду, жизнь свою я не берег. Я, знаете ли, счастье вынул.
      В одна тыща девятьсот, должно быть, что в шестнадцатом году, запомнил, ходил такой черный, люди говорили, румынский мужик. С птицей он ходил. На груди у него - клетка, а в клетке - не попка, попка - та зеленая, а тут вообще какая-то тропическая птица. Так она, сволочь такая, ученая, клювом вынимала счастье - кому что. А мне, запомнил, планета Рак и жизнь предсказана до девяноста лет.
      И еще там многое что предсказано, что - я уж и позабыл, да только все исполнилось в точности.
      И тут вспомнил я предсказание и пошел, прямо скажу, гуляючи.
      Подошли мы к немецкой проволоке. Темь. Луны еще не было. Прорезали преспокойно лаз. Спустились вниз, в окопчики в германские. Прошли шагов с полета - пулемет, пожалуйста.
      Уронили мы германского часового наземь и придушили тут же...
      Очень мне это было неприятно, жутковато, и вообще, знаете ли, ночной кошмар.
      Хорошо-с.
      Сняли пулемет с катков, разобрали кому что: кому катки, кому ящики, а мне, запомнил, подсунули самую что ни на есть тяжесть - тело пулемета. Почти что целый пулемет.
      И такой, провались он совсем, претяжеленный был; те налегке - шаг да шаг, и скрылись от меня, а я пыхчу - затрудняюсь, поскольку мне досталась такая тяжесть. Мне бы наверх ползти, да смотрю - проход сообщения... Я в проход сообщения... А из-за угла вдруг германец прездоровенный-здоровенный, и наперевес у него винтовка. Бросил я пулемет под ноги и винтовку тоже против него вскинул.
      Только чую - германец стрельнуть хочет, голова на мушке.
      Другой оробел бы, другой - ух, как оробел бы, а я ничего - стою, не трепыхнусь даже. А поверни я только спину либо щелкни затвором - тут, безусловно, мне и конец.
      Так вот стоим друг против дружки, и всего-то до нас пять шагов. Зрим друг друга глазами и ждем, кто побежит. И вдруг как задрожит германец, как обернется назад... Тут я в него и стрельнул. И вспомнил, чего задумал. Подполз к нему, пошарил по карману - противно. Ну, да ничего - превозмог себя, вынул кабаньей кожи бумажник, вынул часишки в футляре (немцы все часишки в футляре носят), взвалил пулемет на плечо и наверх. Дошел до проволоки - нету лаза. Да и мыслимо ли в темноте его найти?
      Стал я через проволоку продираться - трудно. Может быть, час или больше лез, всю прорвал себе спину и руки совсем изувечил. Да только все-таки пролез. Вздохнул я тут спокойно, залег в траву, стал себе руки перевязывать, - кровь так и льет.
      И забыл совсем, чума меня возьми, что я еще в германской стороне, а уж светает. Хотел было я бежать, да тут немцы тревогу подняли, нашли, видимо, у себя происшествие, открыли по русским огонь, и, конечно, поползи я, тут бы меня приметили и убили.
      А место, смотрю, вполне открытое было и подальше травы даже нет - лысое место. А до халуп шагов триста.
      Ну, думаю, каюк-компания, лежи теперь, Назар Ильич господин Синебрюхов, благо трава спасает.
      Хорошо. Лежу.
      А немцы, может быть, очень обиделись: стибрили у них пулемет и двоих почем зря убили, - мстят - стреляют, прямо скажу, без остановки.
      К полдню перестали стрелять, да только, смотрю, чуть кто проявится в нашей, в русской, стороне, так они туда и метят. Ну, значит, думаю, безусловно, они настороже, и нужно лежать до вечера.
      Хорошо-с.
      Лежу час. И два лежу. Интересуюсь бумажником - денег немало, только все иностранные. Часишками любуюсь. А солнце прямо так и бьет в голову, и дух у меня замирать стал. И жажда. Стал я тут думать про Викторию Казимировну, только смотрю - сверху на меня ворон спускается.
      Я лежу живой, а он, может, думает, что падаль, и спускается.
      Я на него тихонько шикаю:
      - Шш, - говорю, - пошел, провал тебя возьми!
      Машу рукой, а он, может быть, не верит и прямо на меня наседает.
      И ведь такая птичья нечисть - прямо на грудь садится, а поймать я никак его не поймаю - руки изувечены, не гнутся, а он еще бьется больно клювом и крылами.
      Я отмахнусь - он взлетит и опять рядом сядет, а потом обратно на меня стремится и шипит даже. Это он кровь, гадюка, на руке чует.
      Ну, думаю, пропал, Назар Ильич господин Синебрюхов! Пуля не тронула, а тут птичья нечисть, прости господи, губит человека зря.
      Немцы, безусловно, сейчас заприметят, что такое приключилось тут за проволокой. А приключилось: ворон при жизни человека жрет.
      Бились так мы долго. Я все норовлю его ударить, да только перед германцем остерегаюсь, а сам прямо-таки чуть не плачу. Руки у меня и так-то изувечены - кровь текет, а тут еще он щиплет. И такая злоба к нему напала, только он на меня устремился, как я на него крикну: кыш, - кричу, паршивец!
      Крикнул, и, безусловно, немцы сразу услышали. Смотрю, змеей ползут германцы к проволоке.
      Вскочил я на ноги - бегу. Винтовка по ногам бьется, а пулемет наземь тянет. Закричали тут немцы, стали по мне стрелять, а я к земле не припадаю - бегу.
      И как я добежал до первых халуп, прямо скажу - не знаю. Только добежал, смотрю - из плеча кровь текет - ранен. Тут по-за халупами шаг за шагом дошел до своих и скосился замертво. А очнулся, запомнил, в обозе в полковом околотке.
      Только хвать-похвать за карман - часишки тут, а кабаньего бумажника как не бывало. То ли я на месте его оставил - ворон спрятать помешал, то ли выкрали санитары.
      Заплакал я прегорько, махнул на все рукой и стал поправляться.
      Только узнаю: живет у прапорщика Лапушкина здесь в обозе прелестная полячка Виктория Казимировна.
      Хорошо-с.
      Прошла, может быть, неделя, наградили меня Георгием, и являюсь я в таком виде к прапорщику Лапушкину.
      Вхожу в халупу.
      - Вздравствуйте, - говорю, - ваше высокоблагородие, и вздравствуйте, пожалуйста, прелестная полячка Виктория Казимировна!
      Тут, смотрю, смутились они оба. А он встает, ее заслоняет.
      - Чего, - говорит, - тебе надобно? Ты, говорит, давно мне примелькался, под окнами треплешься. Ступай, говорит, отсюдова, к лешему.
      А я грудь вперед и гордо так отвечаю:
      - Вы, - говорю, - хоть и состоите в чине, а дело тут, между прочим, гражданское, и имею я право разговаривать, как и всякий. Пусть, говорю, она, прелестная полячка, сама сделает нам выбор.
      Как закричал он на меня:
      - Ах, ты, - закричал, - сякой-такой водохлеб! Как же ты это смеешь так выражаться... Снимай, говорит, Георгия, сейчас я тебя, наверно, ударю.
      - Нет, - отвечаю, - ваше высокоблагородие, я в боях киплю и кровь проливаю, а у вас, говорю, руки короткие.
      А сам тем временем к двери и жду, что она, прелестная полячка, скажет.
      Да только она молчит, за Лапушкину спину прячется.
      Вздохнул я прегорько, сплюнул на пол плевком и пошел себе.
      Только вышел за дверь, слышу, ктой-то топчет ножками.
      Смотрю: Виктория Казимировна бежит, с плеч роняет трикотажный платочек.
      Подбежала она ко мне, в руку впилась цапастенькими коготками, а сама и слова не может молвить. Только секундочка прошла, целует она меня прелестными губами в руку и сама такое:
      - Низенько кланяюсь вам, Назар Ильич господин Синебрюхов... Простите меня, (такую-то, для ради бога, да только судьба у нас разная...
      Хотел я было упасть тут же перед ней, хотел было сказать что-нибудь такое, да вспомнил все, перевозмог себя.
      - Нету, - говорю, - тебе, полячка, прощения во веки веков. einer5.1 html" html"

© М. Зощенко, 19 г.